Она без промедления ответила:
— Весьма не близкий. А кстати, что, если бы, учитывая эту дальность, вы вышли из своего министерства чуть пораньше?
— Это имело бы решительно воодушевляющее воздействие на состояние наших домашних дел, — добавил Кунц, и его черные глаза превратились в мечущие молнии прорези.
— Да, Боже мой… дела… — тускло пробормотал фон Беккерат. Ему было тридцать пять лет.
Дети говорили лихо и остро, на первый взгляд нападая и все же скорее лишь из врожденного чувства самозащиты, нанося обиды и все же, пожалуй, лишь чтобы порадоваться меткому слову, так что было бы педантизмом на них за это дуться. На его жидкую реплику они дали понять, что она ему под стать и его стиль оборонительного остроумия не требует. Двинулись к столу, впереди господин Ааренхольд, желавший показать господину фон Беккерату что голоден.
Сели, развернули тугие салфетки. В колоссальной, выложенной коврами и по кругу обшитой буасери[68] восемнадцатого века столовой, где с потолка свисали три электрические люстры, семейный стол, накрытый на семь персон, терялся. Он был придвинут к большому, до пола, окну, под которым за невысокой решеткой плясала изящная серебряная струя фонтана и из которого открывалась широкая панорама зимнего еще сада. Гобелены с пастушескими идиллиями, как и деревянная обшивка, прежде украшавшие французский замок, покрывали верхнюю часть стен. За столом сидели глубоко, на стульях, широкие набивные сиденья которых были обтянуты гобеленом. На плотной, сверкающе белой, отутюженной по сгибам камке подле каждого прибора стоял небольшой суживающийся бокал с двумя орхидеями. Господин Ааренхольд осторожной сухощавой рукой закрепил посередине носа пенсне и придирчиво просмотрел меню, в трех экземплярах лежавшее на столе. Он страдал слабостью солнечного сплетения — расположенного позади желудка сгустка нервов, который мог стать источником серьезных недомоганий. Каковое обстоятельство заставляло его тщательно следить за питанием.
Был мясной бульон с говяжьим костным мозгом, sole au vin bianc[69], фазан и ананас. Больше ничего. Семейный завтрак. Но господин Ааренхольд остался доволен: хорошие, легко усваиваемые блюда. Подали суп. Лебедка, выходившая в буфет, бесшумно спустила его с кухни, а слуги обнесли стол, пригнувшись, с сосредоточенными лицами, охваченные своего рода страстью служения. Крошечные чашки нежнейшего полупрозрачного фарфора. Беловатые комочки костного мозга в горячем, золотисто-желтом соку.
Согревшись, господин Ааренхольд почувствовал потребность продышаться. Аккуратными пальцами поднеся салфетку ко рту, он задумался, как выразить то, что его занимало.
— Возьмите еще чашечку, Беккерат, — сказал он. — Это питательно. Кто работает, имеет право заботиться о себе, и при этом с удовольствием… Вы вообще любите поесть? Вы едите с наслаждением? Коли нет, тем хуже для вас. Для меня каждая трапеза маленький праздник. Кто-то сказал, жизнь все же прекрасна, ибо устроена так, что есть можно каждый день по четыре раза. Это по мне. Но для того чтобы по достоинству оценить подобное устроение, необходимо обладать молодостью, благодарностью, которые не всем удается сохранить… Люди стареют, ладно, это мы не изменим. Однако дело в том, чтобы человеку все оставалось в новинку чтобы он в принципе ни к чему не привыкал… Вот ваше положение, к примеру, — продолжал он, выкладывая немного костного мозга на кусочек булочки и посыпая его солью, — имеет измениться; уровень вашего существования довольно заметно повысится. — Фон Беккерат улыбнулся. — Если вы желаете получать удовольствие от жизни, истинное удовольствие, и получать его сознательно, артистично, во что бы то ни стало постарайтесь не привыкать к новым обстоятельствам. Привыкание — смерть. Отупение. Не пристращайтесь, ничего не принимайте как должное, сохраните детский вкус к сладостям благосостояния. Видите ли… я вот уже не первый год могу позволить себе некоторые жизненные удобства, — фон Беккерат улыбнулся, — и все же, уверяю вас, до сих пор каждый божий день просыпаюсь с радостным биением сердца, поскольку одеяло на мне шелковое. Это и есть молодость… Я ведь знаю, как добился этого, и тем не менее в состоянии смотреть на все, как заколдованный принц…
Дети обменялись взглядами, каждый с каждым, и настолько беззастенчиво, что господин Ааренхольд не мог этого не заметить и явно смутился. Он знал, что они все заодно против него, что они его презирают: за происхождение, за кровь, что течет в нем и что они от него взяли, за способ, каким он приобрел свое богатство, за увлечения, которые в их глазах ему не пристали, за попечение о себе, на что он, дескать, тоже не имеет права, за размягченную поэтическую болтливость, которой не хватает торможения вкусом… Он это знал и считал, что в известной степени они правы; он был по отношению к ним не без чувства вины. Но нужно же постоять за себя, нужно жить своей жизнью и, кроме того, иметь право о ней говорить, главным образом — говорить. И он имеет такое право, он доказал, что достоин внимания. Он был червяком, вошью, чего уж там; но именно способность чувствовать это столь пылко, с таким презрением к себе и подвигла его на упорные, никогда не довольствовавшиеся малым усилия, которые сделали его заметной фигурой… Родившись в дальнем местечке у восточных границ и взяв в жены дочь состоятельного торговца, господин Ааренхольд, смелый и умный предприниматель, посредством великолепных махинаций, имевших предметом горное дело — развитие угольного месторождения, — направил в свою кассу мощный и неиссякаемый поток золота…
Снизошло рыбное блюдо. С ним по всей шири зала заторопились от буфета слуги. К рыбе они подали густой соус и разлили рейнское вино, слегка пощипывавшее за язык. Заговорили о свадьбе Зиглинды и Беккерата.
Она уже не за горами, должна была состояться через восемь дней. Упомянули приданое, набросали маршрут свадебного путешествия по Испании. Собственно, эти предметы господин Ааренхольд обсуждал один, при поддержке учтивой покорности со стороны фон Беккерата. Госпожа Ааренхольд жадно кушала и, по своему обыкновению, отвечала на вопросы исключительно встречными вопросами, минимально способствовавшими беседе. Ее речь была пропитана странными, богатыми на гортанные звуки словами — выражениями из диалекта детства. Мерит переполняло молчаливое сопротивление церковному венчанию — предусмотренному и оскорблявшему ее в ее всецело просвещенных убеждениях. Кстати, господин Ааренхольд также прохладно относился к венчанию, поскольку фон Беккерат — протестант. Видите ли, протестантские венчания не имеют эстетической ценности. Другое дело, если бы фон Беккерат принадлежал католической конфессии. Кунц не произнес ни слова, поскольку в присутствии фон Беккерата злился на мать. Зигмунд и Зиглинда также не выказали никакого участия. Между стульями они держали друг друга за узкие влажные руки. Порой их взгляды встречались, сплавлялись, сливались в единении, к которому извне не было ни путей, ни доступа. Фон Беккерат сидел по другую сторону от Зиглинды.
— Пятьдесят часов, — говорил господин Ааренхольд, — и, если угодно, вы в Мадриде. Прогресс, мне кратчайшим путем потребовалось шестьдесят… Полагаю, вы предпочтете сухопутный путь морскому из Роттердама?
Фон Беккерат поспешно предпочел сухопутный.
— Однако Париж пропустить нельзя. У вас есть возможность проехать прямо через Лион… Зиглинда уже бывала в Париже. Но вы просто обязаны воспользоваться таким случаем… Предоставляю на ваше усмотрение решать, заедете ли вы туда сначала. Выбор места, где будет положено начало вашему медовому месяцу, разумеется, за вами…
Зиглинда повернула голову, впервые повернула голову к своему помолвленному: не таясь, свободно, совершенно не заботясь, обращает ли кто-нибудь на это внимание. Она смотрела в послушное лицо сбоку от нее большим, черным, испытующим, выжидающим, вопросительным, блестяще-серьезным взглядом, который эти три секунды говорил не на языке мыслей, как взгляд животного. Но под столом продолжала держать узкую руку своего близнеца, чьи сросшиеся брови образовали у переносицы две черные складки…
Разговор уклонился в сторону, неровно постреливая какое-то время в разных направлениях, коснулся партии свежих сигар, в наглухо закрытой цинковой упаковке прибывшей из Гаваны специально для господина Ааренхольда, а затем завертелся вокруг одной точки, вопроса чисто логического характера, мимоходом брошенного Кунцем, как то: если a является необходимым и достаточным условием для b, должно ли b также быть необходимым и достаточным условием для a. Тезис оспаривали, разлагали остроумием, приводили примеры, переходили от сотых долей к тысячным, атаковали друг друга со стальной и абстрактной диалектикой и несколько разгорячились. Мерит подняла вопрос о различии между философскими понятиями, а именно между реальной и каузальной причиной. Кунц, вскинув голову и обращаясь к ней сверху вниз, объявил «каузальную причину» плеоназмом. Мерит в раздраженных выражениях отстаивала право на собственную терминологию. Господин Ааренхольд уселся поудобнее, поднял большим и указательным пальцами кусочек хлеба и изъявил готовность все объяснить. Он потерпел полное фиаско. Дети его высмеяли. Осадила даже госпожа Ааренхольд.
